Integrative Psychotherapy Articles
German
English
Spanish
French
Italian
Portuguese
RussianПрисутствие и вовлеченность:
Личный взгляд на контрперенос
РИЧАРД Г. ЭРСКИН
Реактивный контрперенос не является терапевтическим, тогда как ответный контрперенос является неотъемлемым аспектом психотерапии, когда психотерапевт настроен на аффект и потребности клиента. Личные примеры используются для иллюстрации концепций ответного и реактивного контрпереноса. Осознание и использование каждой формы контрпереноса имеет важное значение. Позиция присутствия и вовлеченности психотерапевта определяет необходимые элементы эффективной психотерапии, ориентированной на отношения.
Ключевые слова: контрперенос, реактивный контрперенос, ответный контрперенос, резонанс, перенос, образ возрастного развития, присутствие, вовлеченность, реляционная психотерапия, интегративная психотерапия.
Перевод Татьяны Гоголевой -Under Tutorship-Certified International Integrative Psychotherapy Trainer & Supervisor (UT-CIIPTS)
Основные положения статьи были представлены в программной речи на открытии 11-ой международной конференции IIPA в Бильбао, август 2023 г .
Контрперенос! В первые годы моей работы психотерапевтом я
страдал всякий раз, когда кто-то намекал на то, что у меня есть какой-либо контрперенос с клиентами. Я считал, что контрперенос является неопровержимым доказательством того, что со мной, как с психотерапевтом,что-то не так. Я реагировал сильным стыдом — стыдом за то, что активно интересовался личной жизнью моего клиента, за то, что беспокоился о нем, когда он находился в кризисе, за то, что чувствовал раздражение на него, за желание защитить, за то, что он мне наскучил или за то, что любил его. Если на мои эмоции повлияли мои клиенты, это было доказательством того, что со мной что-то не так. Я думал, что должен быть эмоционально нейтральным — свободным от любого контрпереноса.
О своих эмоциях и фантазиях я не говорил ни на супервизии, ни с коллегами, потому что мне было стыдно. В те ранние годы у меня было лишь поверхностное понимание контрпереноса.
Я считал, если у меня возникает эмоциональная реакция в ответ на слова моих клиентов, это означает, что я бессознательно заново переживаю какое-то незавершенное событие своей жизни и разыгрываю его в рамках психотерапии. Было удобно отречься от своих чувств и сосредоточиться на «нейтральности». Вне осознания оставалось мое поверхностное понимание теории контрпереноса и, как следствие, чувство стыда за свои эмоции, которое действительно мешало моей практике психотерапевта.
Ни мои супервизии в клиент-центрированной терапии, ни мое обучение гештальт-терапии не касались контрпереноса. Мои супервизии по транзактному анализу были сосредоточены только на динамике личности клиентов и на том, как я мог определить их игры и жизненные сценарии. Однако на меня повлияло поверхностное понимание психоаналитических концепций. Я знал, что Зигмунд Фрейд и другие психоаналитики постулировали, что контрперенос - перенос аналитиком старых эмоциональных реакций на клиента - помеха в психоанализе. Фрейд считал, что контрперенос является «результатом влияния пациента на бессознательные чувства терапевта» (1910, с. 144).
Эрик Берн (1972) поддержал эту идею, когда предупредил, что психотерапевты часто разыгрывают свой жизненный сценарий в ответ на сценарий клиента. Насколько я понял, контрперенос означал, что я, возможно, заново переживал свою собственную нерешеную историю посредством бессознательного взаимодействия с клиентами. Меня беспокоила эта идея, и я неоднократно задавал себе вопросы:
• Если мне нравится общение с одним клиентом больше, чем с другим, значит ли это, что я вновь переживаю какое-то незавершенное событие из своего детства?
• Если я злюсь, когда слышу о физическом насилии, которому мой клиент подвергался в детстве, означает ли это, что у меня невротический родительский перенос на моего клиента?
• Если меня раздражает частое хвастовство клиента своими успехами, означает ли это, что я завидую?
• Если я постоянно смотрю на откровенное декольте моей клиентки, указывает ли это на то, что у меня есть эротический контрперенос, или ее поведение бессознательно открывает что-то о ее жизни?
• Если мне не нравится клиент, это признак того, что у меня есть нерешенная проблема в отношениях, или я реагирую на что-то внутри клиента?
Я освободился от своего беспокойства, когда в начале психоаналитического обучения прочитал статью Дональда Винникотта под названием «Ненависть в контрпереносе» (1949), в которой он изображает контрперенос как имеющий два измерения. Винникотт называл один из них личным контрпереносом - реакции терапевта, основанные на его собственных нерешенных проблемах. Другой он назвал объективным контрпереносом - нежный, понимающий ответ терапевта, который может понадобиться клиенту, которого в детстве постоянно критиковали. Винникотт рассматривал объективный контрперенос как нормальную, понятную реакцию «на реальную личность и поведение пациента» (стр. 60).
Я часами проводил собственный психоанализ, рассказывая о своих эмоциональных и поведенческих реакциях на клиентов, испытывая стыд за то, что мне не удалось проявить сочувствие, и задаваясь вопросом, что я мог бы сделать по-другому. Для лучшего понимания предмета я поискал психоаналитическую литературу и обнаружил, что Паула Хейманн (1950) развила идею Винникотта. Она подчеркнула, что общие эмоциональные реакции психоаналитика на клиента часто являются индикатором того, что происходит в бессознательном клиента. Эта идея, включая обсуждения в психоаналитической супервизионной группе наших личных реакций на клиентов, изменила мое понимание контрпереноса; это уже была не только моя личная неудача — контрперенос стал еще и способом понять бессознательный опыт клиента.
Генрих Рэкер (1957) развил идеи Паулы Хейманн и выделил два различных типа контрпереносных идентификаций: согласующиеся (конкордантные) и дополняющие (комплиментарные). При конкордантной идентификации психотерапевт стимулируется клиентом и отвечает ему сочувствием. При комплементарном контрпереносе аналитик идентифицируется с внутренним «другим» клиента и реагирует на него безразличием, скукой, отвращением, превосходством или просто отсутствием эмпатии. Отто Кернберг (1976) повторил идеи Рэкера, когда описал контрперенос как присутствующий в любой терапевтической ситуации из-за двух факторов: истории отношений терапевта и чувств, вызванных клиентом.
Хайнц Кохут (1971) определил концепцию переноса селф-объекта как бессознательную проекцию значимого другого на психотерапевта и то, как такое восприятие активизирует контрперенос у психотерапевта. Кохут предположил, что для понимания интрапсихических процессов клиента важно, чтобы психотерапевт был интроспективным в отношении своих собственных чувств и фантазий. А затем использовал свой феноменологический опыт, чтобы эмпатически реагировать на субъективный опыт клиента.
Ранее Курт Левин (1935), рассматривал контрперенос с точки зрения гештальт-психологии как динамическое поле взаимодействия клиента и терапевта, как если бы они вместе создавали историю. Хотя контрперенос психотерапевта является частью неразрешенных эмоциональных конфликтов клиента, он так же может отражать то, что не разрешено у самого специалиста и, следовательно, требует психотерапии для психотерапевта. В своем обсуждении современной психоаналитической теории Гринберг и Митчелл определяют межличностное поле следующим образом: «Контрперенос — это неизбежный продукт взаимодействия между пациентом и аналитиком, а не просто помеха, возникшая вследствие собственных инфантильных конфликтов аналитика, связанных с влечениями». (1983, с.389). Это то, что Столоров, Брандшафт и Этвуд (1987) называют «интерсубъективным» — слияние двух уникальных точек зрения.
Шандор Ференци (1932, 1949) был первым психоаналитиком, который предположил, что контрперенос — это идентификация психотерапевта с бессознательными паттернами общения клиента, и, следовательно, контрперенос представляет собой важный компонент в понимании истории отношений и внутренней жизни клиента. Ференци заявил, что чувства нежности, терпения и заботы психотерапевта составляют основу отношений между терапевтом и клиентом. Однако классический психоанализ продолжал характеризовать контрперенос как перенос аналитика на клиента (Greenson, 1967).
Рональд Фэйрберн (1952) развил идеи Ференци, когда призвал к «подлинному эмоциональному контакту» (с. 16) в практике психотерапии — форме близости психотерапевта с клиентом, которая обеспечивает клиенту новые, преобразующие отношения. Гарри Гантрип подчеркнул реляционную точку зрения Фэйрберна, когда сказал: «На психотерапевте лежит ответственность за выяснение, какие родительские отношения нужны пациенту, чтобы выздороветь. Если психиатр не может так любить своих клиентов, ему лучше отказаться от психотерапии». (Гантрип, цит. по Hazel, 1994, стр. 401–402).
Перенос или контрперенос?
Испанский писатель XVI века Мигель де Сервантес (1992) написал роман под названием «Хитроу́мный ида́льго Дон Кихо́т Лама́нчский». Вся его книга посвящена переносу. Главные герои — Дон Кихот, Санчо Панса и Дульсинея — находятся в переносе друг с другом. Интригующий сюжет этой книги заключается в воспроизведении различными персонажами истории своей жизни через иллюзии друг друга. В классической литературе и современных романах есть много примеров, изображающих переносные иллюзии повседневной жизни. В психотерапии Зигмунд Фрейд был первым, кто описал такие иллюзии. Он назвал пробуждение этих психологических переживаний «переносом» — когда один человек реагируют не на реального другого человека, а как на фигуру из своего прошлого (Фрейд, 1905/1955, стр. 116).
В качестве отправной точки для понимании переноса и контрпереноса, возможно, будет полезно, если мы воспользуемся тем же определением этого феномена. Будем держать его в голове, пока думаем о концепции переноса. Перенос – это:
«выражение универсального психологического стремления организовать опыт и придать смысл;
как средство, с помощью которого пациент может продемонстрировать свое прошлое, потребности в развитии, которые не были удовлетворены, и защиты, призванные их компенсировать» (Эрскин, 1991, стр. 73).
Таким образом, перенос — это неосознанное разыгрывание старой истории, которое может включать в себя три дополнительных импульса:
1. нежелание ощущать дискомфорт от воспоминания;
2. неосознанное проигрывание раннего опыта разрушительных отношений.
3. желание добиться разрешения проблем в отношениях.
Если подчеркнуть первую часть этого определения, то мы все постоянно находимся в переносе. Мы не можем избежать нашего собственного способа организации жизненного опыта. Перенос — это наш особый метод придания смысла; это просто своеобразный способ самовыражения. Мы переносим наши уникальные особенности в каждую ситуацию.
Когда мы подчеркиваем вторую часть этого определения, то фокусируемся на нарушениях отношений, неудовлетворенных потребностях в отношениях и на том, как человеку удавалось добиться самостабилизации и саморегуляции. Эти истории раскрываются часто неосознанно через жесты, неосознанные действия, фрагменты воспоминаний или метафоры (Эрскин, 2009). Следовательно, переносы, возникающие в процессе психотерапии, могут быть неосознанной попыткой клиента обнаружить их и исцелить. Это определение утверждает, что перенос — это нормальный и универсальный опыт.
Прояснение контрпереноса
Является ли «контрперенос» переносом? Да, согласно определениям переноса, которые я предлагаю, мы не можем избежать нашей собственной внутренней организации жизненного опыта: физической, аффективной, когнитивной и поведенческой. Паула Хейманн определяла контрперенос как «все чувства, которые аналитик испытывает по отношению к своему пациенту» (1950, стр. 81), в то время как Винникотт различал личную реакцию на клиента и объективную реакцию — то, что Рэкер называл дополняющим и согласованным контрпереносом. Я предпочитаю использовать термины реактивный и ответный для описания различных взаимодействий психотерапевта с клиентом. Термин реактивный контрперенос описывает эмоциональные проявления и поведение психотерапевта, которые являются выражением его собственных внутренних конфликтов в ответ на действия клиента.
Это то, что традиционно считалось контрпереносом.
Вот несколько вопросов, которые я задаю себе, чтобы помочь отличить реактивный контрперенос от ответного контрпереноса:
• Нахожусь ли я в ответном контрпереносе, когда я полностью присутствую, в контакте со своими собственными чувствами и мотивами, и в то же время предан благополучию клиента? Или это описывает интимное взаимодействие между людьми?
• Нахожусь ли я в реактивном контрпереносе или искренне общаюсь со своим клиентом, когда беспокоюсь о нем по ночам, когда меня раздражают его манеры или когда я испытываю к ним любовь, как к своим детям?
• Являются ли мои чувства, такие как привязанность, скука или пренебрежение, реактивным выражением моего собственного опыта, или я отвечаю чем-то присущим истории клиента?
Возможно, было бы полезно представить себе контрперенос как психотерапевта, привносящего в терапевтическую ситуацию свою внутреннюю организацию опыта и свой уникальный способ создания смысла. Наша профессиональная подготовка, теории, на которые мы опираемся, стиль наших отношений с клиентами, наш детский и школьный опыт, радости и горести нашей личной жизни, качество наших нынешних семейных отношений, то, что мы читаем, любимая музыка, то, что нам не нравится или чего мы избегаем, — все эти индивидуальные склонности составляют уникальную суть того, что мы привносим в каждую терапевтическую встречу. Когда мы рассматриваем эту перспективу, каждый момент психотерапии включает в себя взаимодействие между двумя людьми, процесс совместного созидания.
Мы обеспечиваем ответный контрперенос, когда находимся в гармонии с аффектом, ритмом и уровнем развития нашего клиента; когда мы сочувствуем его печали; когда мы злимся на человека, который его оскорбил; когда мы терпеливы и чувствительны к его потребностям; когда мы общаемся с уважением и предоставляем возможность выбора. В каждом из этих обстоятельств мы можем участвовать в ответном контрпереносе — настройке на то, что клиенту необходимо в исцеляющих отношениях (Эрскин, 2022).
Мы находимся в реактивном контрпереносе, когда наши взаимоотношения с клиентами бессознательно окрашены неразрешенным гневом на кого-то из нашей собственной жизни; если нас тормозят собственное горе и страхи; когда мы отрекаемся от нашей собственной эмоциональной истории; когда нас сдерживают отголоски утраты или травмы; когда мы ограничены конкретной теорией. Когда имеет место реактивный контрперенос, диалог клиент-терапевт становится проявлением усеченных потребностей психотерапевта; их общение больше не служит клиенту. Реактивный контрперенос контртерапевтичен, тогда как ответный контрперенос может способствовать исцелению и росту клиента.
Однако не все возникающее в отношениях психотерапевта к клиенту, следует называть контрпереносом. У каждого психотерапевта есть свои естественные склонности и манера поведения: некоторые склонны вести себя тихо, другие более энергично, некоторые чувствительны к аффекту клиента, в то время как другие внимательно следят за тем, как клиент рассуждает. Очень важно, чтобы мы, психотерапевты, осознавали наши собственные потребности в отношениях и понимали, как наши потребности влияют на терапевтический диалог (Стюарт, 2010).
Используя аналогичные теории и концепции, каждый психотерапевт, тем не менее, будет вести взаимодействие с клиентами по-своему. Фундаментальная задача психотерапевта состоит в том, чтобы обращать его естественные склонности на обеспечение благополучия клиента. Это требует принятия и признания наших собственных естественных особенностей. Это требует бдительности в отношении того, как наша эмоциональность и поведение могут повлиять на клиентов.
Теория вызывает контрперенос
В программах обучения, супервизиях и профессиональных публикациях часто упускается из виду особый вид контрпереноса, вызываемый теорией психотерапии. Психотерапевты часто придерживаются определенных школ психотерапии, каждая из которых делает упор на отдельные теории личности и предпочтительные терапевтические методы. Когда мы неоднократно полагаемся на определенную концепцию или терапевтическую технику, мы увеличиваем вероятность того, что мы не будем понимать, что происходит внутри клиента или в ходе терапевтического взаимообмена.
Я помню дни, когда активно посещал обучающие семинары по гештальт-терапии и транзактному анализу. Я наблюдал за известными психотерапевтами, которые ценили короткие, 20-30-минутные сеансы терапии. Эти встречи терапевта и клиента часто выдвигали на первый план психотерапевта, стимулируя немедленные и драматические изменения. Некоторое время я пытался следовать этой модели короткой и интенсивной терапии. Я был очарован этой концепцией; было видно, что для некоторых клиентов столь интенсивная работа оказалась эффективной. Я следовал этой теории, но моя уверенность в этой концепции мешала терапевтической вовлеченности, в которой нуждались некоторые из моих клиентов.
Мне потребовалось несколько лет, чтобы понять, что этот скоростной и драматический терапевтический подход не работает для тех клиентов, чьи страдания и муки были замаскированы их желанием соответствовать моими ожиданиями и быстрому темпу. Мои клиенты, возможно, достигли бы совершенно иного результата, если бы я понял, что некоторые из них могли получить большую пользу от терпения и милосердия терапевта, от его сосредоточенности на их раннем аффекте и вовлеченности в межличностный диалог.
На протяжении 1970-х годов как в транзактном анализе, так и в гештальт-терапии наблюдалась тенденция частого использования конфронтации. Хотя мой первоначальный опыт подчеркивал важность уважения и сочувствия, я присоединился к этой тенденции и часто использовал конфронтацию со своими клиентами. Только после того, как я увидел страдание и стыд, вызванные моей конфронтацией, я понял, что конфронтация является мощной интервенцией и ее следует использовать только при полном осознании ее влияния на отношения между терапевтом и клиентом. Я по-прежнему использую конфронтацию, но теперь использую ее так же, как острый перец при приготовлении пищи - умеренно, чтобы не перегрузить еду. Когда я полагался на концепцию конфронтации, то создавал ситуацию, в которой мои транзакции были контртерапевтическими.
Меня беспокоит будущее нашей интегративной психотерапии, ориентированной на развитие и отношения. У нас есть уникальный набор теорий и методов. Я не хочу, чтобы наши теоретические идеи — настройка, феноменологические и исторические исследования, потребности в отношениях, вовлеченность или любые другие концепции — стали статичными, когда психотерапевт их использующий, скатывается к контрпереносу, вызванному теорией. Нам всем необходимо оценить свою зависимость от конкретной концепции или метода. Наша задача — иметь обширный набор концепций и гибкость, позволяющую относиться к каждому клиенту в соответствии с тем, кем он является и что ему нужно в терапевтических отношениях.
Мой внутренний конфликт: реактивный или ответный?
Когда Лорейн пришла на первый сеанс психотерапии, то произвела на меня отталкивающее впечатление. По телефону она была приятна, но когда пришла, то обнаружилось, что она была неряшливо одета, немытые волосы пахли плесенью, зубы явно нуждались в стоматологе. Мне не хотелось, чтобы она приходила в офис. Тем не менее, на нашем первом сеансе я почувствовал, что она серьезно настроена улучшить свою жизнь; это побудило меня посвятить себя полному терапевтическому присутствию.
В течение следующих нескольких недель я был очарован ее интеллектом, ее четкой речью и частыми цитатами из литературы, но в то же время не мог избавиться от чувства отвращения. Слушать ее было интересно, если бы только я не смотрел на нее. Я не хотел, чтобы она сидела рядом со мной. Мне хотелось задержать дыхание хотя бы на час. Я определенно не хотел, чтобы она попросила меня обнять на прощание. Отвращение, возможно, слишком сильное слово, чтобы описать мои чувства, но у меня определенно был соблазн отвернуться от нее. Поддержание контакта с Лорейн было сопряжено с постоянной борьбой. Я собирался провести с ней эффективную психотерапию, но был встревожен. Отвращение и мягкое беспокойство были моими противоречивыми чувствами.
Прошли месяцы психотерапии, прежде чем Лорейн позволила мне узнать о ее детских отношениях с матерью. Когда она говорила о своем детстве, то рассказывала истории о постоянном пренебрежении, например, о том, что она носила одну и ту же одежду в течение нескольких недель и каждый день ела один и тот же рисовый суп, потому что ее мать «не любила готовить». Она сообщила, что и из детского сада и из начальной школы домой присылали записки с просьбой искупать ее и вымыть волосы перед отправкой в школу. Я задался вопросом, было ли мое чувство отвращения только моей склонностью, реактивным контрпереносом (то, что Винникотт называл «личным контрпереносом»), или я чувствовал и идентифицировался с эмоциональными реакциями матери на нее (то, что Рэкер называл «дополнительным контрпереносом»)?
На последующих сессиях она говорила об отсутствии какой-либо коммуникации с матерью. «Она всегда смотрела телевизор». «Она никогда не посещала мои школьные мероприятия». «Никогда не было никакой привязанности». Лорейн сказала, что ее мать никогда не хотела прикасаться к ней и, тем более, не хотела купать ее. Несколько раз, когда она принимала ванну, ее мать кричала и говорила, что она устроила беспорядок. Когда она была подростком, ее мать призналась: «Мне бы хотелось, чтобы ты никогда не родилась». На меня произвело впечатление то, как Лорейн рассказывала об отношениях со своей матерью. У меня было две первичных реакции. Я испытывал острую нежность к заброшенному ребенку и злился на мать за пренебрежение благополучием Лорейн.
Пока Лорейн продолжала рассказывать мне истории о том, как о ней не заботились, я вдумчиво исследовал свое чувство «отвращения». Хотя я поначалу предполагал, что чувство отвращения было моим собственным, но потом начал задаваться вопросом, уловил ли я какую-то бессознательную информацию, закодированную в ее рассказах. Однажды я спросил: «Интересно, испытывала ли мать отвращение к тебе»? Она сразу ответила: «Вот оно. Это слово… ОТВРАЩЕНИЕ, которое описывает мою мать… я всегда вызывала у нее отвращение».
Мое чувство отвращения и последующие расспросы выявили неотъемлемую часть детского опыта Лорейн. Собственная реакция отторжения позволила мне увидеть презрение, которое испытывала к Лорейн ее мать; это позволило мне придумать слово «отвращение». В течение почти года я неосознанно идентифицировал себя с отношением «отвращения» матери Лорейн и предполагал, что это мое. Да, ее затхлый запах остался, но теперь самым важным был мой гнев на пренебрежение матери к Лорейн и мое желание защитить и проявить милосердие к ребенку, которым она когда-то была. В конечном счете наша терапия была адресована тому, как Лорейн копировала поведение своей матери, пренебрегая собственным внешним видом, чистотой и здоровьем.
Идентификация с клиентом
На протяжении многих лет я исследовал свой собственный контрперенос, а также контрпереносный опыт многих супервизантов. Очевидно, что контрперенос начинается с нашей идентификации с клиентом. Для проведения углубленной психотерапии важно, чтобы психотерапевт настроился на неинтегрированные и неосознанные аспекты клиента, такие как его физические ощущения, аффекты, стабилизирующие фантазии или неудовлетворенные потребности. Мы, помимо этого, можем идентифицировать себя с некоторыми чертами интернализованного значимого другого, например, с критикой отца, отсутствием нежности со стороны матери или серьезными надеждами бабушки. Поначалу мы можем ошибочно принять эти аспекты клиента за свои собственные. История психотерапии Лорейн представляет собой пример того, как на меня повлияло ее бессознательное сообщение об «отвращении» ее матери. Я использовал эту неосознанную идентификацию – то, что я ощущал как свое «отвращение» – чтобы в конечном итоге сформировать свой вопрос об отношении ее матери к Лорейн. Это изменило как направление, так и глубину нашей психотерапии.
Генри тоже повлиял на меня, но не так, как Лорейн. Генри был успешным актером, который на нашем первом сеансе описал себя так: «Во мне чего-то не хватает». Слушая постоянные жалобы Генри, я откликался на его печаль. Он тронул мое сердце. У меня появилось ощущение, что на его лице было грустное выражение пятилетнего мальчика, который жаждал от своего отца товарищества в играх. Возможно, я был особенно чувствителен к этим возрастным потребностям Генри, потому что тоже жил без заботы отца. Я представлял себе Генри одиноким, без эмоциональной поддержки и руководства. Я использовал свой внутренний образ, чтобы сформировать несколько вопросов о его жизни и качестве отношений с родителями во время учебы в начальной школе.
Генри сдерживал слезы, рассказывая, что никогда не был уверен, навестит ли его отец в выходные. «Иногда он водил меня на встречу со своими друзьями в бар, но я это ненавидел; я просто хотел, чтобы он научил меня играть в мяч». Позже он рассказал о своей «рассеянной матери»; «она всегда была слишком занята или слишком устала, чтобы играть со мной или даже помогать мне со школьными заданиями». Он плакал: «Я участвовал во многих школьных спектаклях, но никто из родителей никогда этим не интересовался». На протяжении всей нашей психотерапии я проявлял интерес не только к его истории, но и ко многим событиям его жизни. Я спрашивал о телевизионных сценариях, которые он читал, о том, как он оживлял персонажей, которых играл. Я сосредоточился на его потребности в отношениях – потребности в разделении опыта и на чувстве товарищества, которого не хватало в его юной жизни. Благодаря моей последовательной вовлеченности неотступная печаль Генри рассеялась.
Образ стадии развития
Важной особенностью ответного контрпереноса является способность психотерапевта представлять перспективы развития и использовать эти знания для создания образа стадии развития клиента. Когда я настраиваюсь на аффект, ритм и образ мышления моего клиента, я представляю его ребенком, обычно в определенном возрасте. У меня складывается впечатление о межличностном кризисе в его жизни; о неудовлетворенных потребности в отношениях, и о том, что нужно ребенку этого конкретного возраста в стабилизирующих и регулирующих отношениях. Я имею в виду, что мои образы развития клиента — это всего лишь впечатления, но именно впечатления направляют мое феноменологическое и историческое исследование.
В соответствии со своим представлением о возрасте ребенка я спрашиваю об эмоционально уязвимых моментах в детском режиме дня: время завтрака; гигиенические процедуры; дорога в школу и возвращение из школы домой; время для игр; ритуалы перед сном. Я прошу клиентов описать своих родителей и других значимых взрослых, с которыми они общались в детстве. Я также спрашиваю, кто был за обеденным столом и, особенно, о характере и качестве общения между ребенком и другими членами семьи.
Детали моего расспроса меняются, когда я сосредоточиваюсь на разных возрастных стадиях; вопросы, которые я бы задал, интересуясь межличностными отношениями девятилетнего ребенка, существенно отличаются от тех, которые я мог бы задать, если бы представлял своего клиента в двухлетнем возрасте. Большинство клиентов сначала отвечают: «Я не помню». Я напоминаю им, что они знают личности своих родителей и могут себе представить, как бы они отреагировали на потребности ребенка в этом конкретном возрасте. Хотя их ответы не могут с точностью отражать реальность, как это может сделать фотография, но они дают важное представление о том, что могло произойти, во многом подобно импрессионистической картине. Таким образом, нарратив формируется посредством последовательного расспроса об опыте развития клиента, повлиявшего на него, зарождающемся понимании и его физиологических ощущениях.
Резонируя с вибрациями
Когда Мелисса впервые вошла в мой офис, я был шокирован тем, насколько она худая. Она шла, наклонив голову вперед, зажав грудную клетку. Мне было интересно, скрывает ли она грудь. Она села на диван и подтянула колени к животу, рассказывая мне, как ей нужна психотерапия из-за постоянного напряжения в теле. Меня беспокоило, не страдает ли она анорексией. Хотя я не затрагивал ее внешний вид напрямую, но в течение первых нескольких сессий я много расспрашивал ее о питании, физических упражнениях и общем состоянии здоровья. Пока мы разговаривали, я почувствовал сексуальное возбуждение. Я был одновременно удивлен и смущен тем, что мое тело возбуждено. Я не находил ее привлекательной. Она больше походила на исхудавшую двенадцатилетнюю девочку, чем на двадцативосьмилетнюю школьную учительницу.
В течение следующих нескольких сессий я продолжал чувствовать возбуждение и подумывал о прекращении терапии на основании наличия у меня эротического контрпереноса. Я волновался. С этической точки зрения я был привержен благополучию клиента, но мое тело реагировало на что-то, чего я не понимал. Я говорил о своем сексуальном возбуждении с коллегой, которая ранее была председателем комитета по этике психотерапевтической ассоциации. Она предположила, что я улавливаю какие-то «вибрации» и ошибочно принимаю их за происходящее внутри меня.
Опираясь на жалкий внешний вид Мелиссы и очевидное напряжение ее тела, я сформировал образ развития ребенка-подростка, находящегося в состоянии стресса. Я решил расспросить ее о жизни в двенадцать лет. В течение следующих нескольких сессий она подробно рассказывала мне о сексуальном насилии со стороны отца, которое началось, когда ей было одиннадцать лет и продолжалось до тех пор, пока в четырнадцать у нее не началась первая менструация. Как только она рассказала мне о сексуальном насилии отца, мое сексуальное возбуждение прекратилось. Тогда я смог настроиться и сконцентрироваться на ее пугающих и болезненных переживаниях. Оглядываясь назад, стало ясно, что мое сексуальное возбуждение находилось в резонансе с еще невыраженным опытом сексуального насилия Мелиссы.
Отзывчивый контрперенос
Рональду посоветовал прийти на терапию его спонсор из Общества анонимных алкоголиков. Он потерял две работы из-за алкоголизма, прежде чем серьезно присоединился к программе двенадцати шагов. С самого начала работы с Рональдом я почувствовал потребность защищать его. Я чувствовал хрупкого мальчика в мужчине. Моя защита казалась правильной, хотя я и не знал почему. Мое феноменологическое исследование показалось Рональду слишком навязчивым, поэтому я позволил нашей совместной работе течь своим естественным ходом, а не задавал направление путем исследования. Вместо этого я спокойно выслушивал его и отвечал с нежностью и состраданием. В конце концов Рональд рассказал истории о физическом насилии, которому подвергал его отец. Однажды он затрясся от страха отчетливо вспомнив себя в девять лет, когда отец потребовал, чтобы он принес кожаный ремень, которым отхлестал его.
Когда Рональд вновь пережил это воспоминание, я представил, как стою между ним и отцом, не позволяя отцу ударить его. Я ничего не сказал Рональду о своих образах; я просто сосредоточился на этом. Внезапно Рональд посмотрел на меня и сказал: «Я чувствую себя в такой безопасности с тобой". Затем он гневно закричал на свой образ отца и представил, как убегает из дома. Хотя я никогда ничего не говорил Рональду о своей чувствительности к мальчику-в-мужчине и желании защитить его, он чувствовал мое участие. Однажды Рональд сказал: «Я никогда никому не рассказывал об избиениях, даже своей жене». Когда я спросил, почему он рассказал это мне, он ответил: «Я чувствую себя в безопасности в твоем присутствии. До тех пор, пока я не пошел в АА, всякий раз, когда я вспоминал своего отца, я напивался. Но когда я здесь с тобой, я чувствую себя защищенным. Я могу позволить себе почувствовать тот ужас, когда он меня избивал. И теперь я могу почувствовать свой гнев на его жестокость».
Терапевтические отношения, основанные на отзывчивом контрпереносе психотерапевта, создают пространство отношений, в котором клиент может зависеть от постоянного и надежного присутствия психотерапевта, его способности обеспечить эмоциональную подстройку и стабилизацию, а также от его чувствительности к потребностям стадии развития клиента.
Реактивный контрперенос
В течение многих лет мне было стыдно за свой интенсивный реактивный контрперенос и за то, как я сказал члену группы, что хочу, чтобы он покинул мужскую группу по вечерам во вторник, потому что я больше не желаю с ним работать. Мэтью был консультантом по психическому здоровью и бизнес-менеджером в крупной частной клинике. Он проходил групповую терапию, чтобы выполнить терапевтические требования для своей подготовки в качестве профессионального консультанта. В первые месяцы существования группы Мэтью был активным участником, и большинство мужчин ценили его активный вклад.
После того, как группа встречалась в течение нескольких месяцев, Мэтью начал хвастаться ложью, которую он распространял на работе, и тем, что ни у кого не хватило ума понять, что он делал. Он хвалился известными людьми, которых знал, а также своими академическими и спортивными достижениями. Вскоре стало очевидно, что у него нет университетского образования, на которое он претендовал. Я задавался вопросом, были ли эти истории проявлением нарциссического всемогущества.
Конфронтация, возникшая между различными членами группы, похоже, не оказала никакого влияния на Мэтью. Он оставался веселым и невосприимчивым к отношению группы. Все это время я с любопытством слушал о его подвигах. Я испытывал тревогу и ждал, что еще всплывет на поверхность.
Наблюдая за групповой динамикой, я заметил, что каждую неделю мужчины в группе становились все более молчаливыми после того, как Мэтью рассказывал какую-то историю. Казалось, участники группы уже не знали, как реагировать. И я не знал, что было правдой, а что нет; он определенно приукрашивал свои достижения. Мой дискомфорт в отношениях с Мэтью накапливался в течение нескольких недель. Мне не удавалось разобраться с его нечестностью, т. к. казалось, что он всегда уклоняется от принятия на себя любой ответственности. Однажды вечером он был взволнован и рассказал, как присвоил деньги своего работодателя. Внезапно я неистово рассердился за его постоянную ложь, а теперь и за воровство. Я вскочил со своего места, открыл дверь и велел ему никогда не возвращаться. Когда группа возобновила работу, стало очевидно, что некоторые участники почувствовали облегчение, а некоторые были шокированы моим импульсивным поведением.
У меня определенно был реактивный контрперенос. Я был разочарован бесплодными попытками заставить Мэтью осознать, как его поведение влияет на других людей. Эмоциональное напряжение, которое я чувствовал внутри, нарастало в течение нескольких недель. В ответ на нечестность Мэтью я потерял способность быть чувствительным и сопереживающим. Оглядываясь назад, я понимаю, что мог бы пригласить Мэтью на индивидуальную психотерапию, где у меня было бы время и возможность изучить вместе с ним различные психологические функции его лжи и воровства. Я сожалею о своей реакции на Мэтью; мое поведение не было терапевтическим. Стыд за то, как я обращался с Мэтью, был настолько значительным, что я начал искать дополнительную информацию о том, как проводить эффективную психотерапию с нарциссическими клиентами.
Бернар был еще одним клиентом, с которым у меня произошел реактивный и, следовательно, нетерапевтический контрперенос. Несмотря на то, что у нас были еженедельные сеансы в течение нескольких месяцев, я сомневаюсь, что оказал ему какую-то терапевтическую помощь. С самого начала нашей психотерапии Бернар хвастался своим обеспеченным образом жизни. Я был впечатлен его подробными описаниями роскошных отпусков, спортивных чемпионатов, которые он посетил, и важных людей, которых он встречал на разных вечеринках.
Вне сессии я думал о его нарциссическом самовозвеличивании и о том, как обратиться к нему терапевтически. Однако, когда мы были на сессии, его рассказы часто поражали меня. Несколько раз в первые месяцы нашей совместной работы я пытался заключить терапевтический контракт, но Бернар, казалось, всегда переводил тему нашего разговора на какое-нибудь драматическое событие. Я безуспешно пытался узнать о его феноменологическом опыте - навык, которым я обычно неплохо владею. Мои попытки узнать о субъективных ощущениях Бернара привели лишь к появлению новых историй о впечатляющих событиях в жизни общества. Его ответы на мои вопросы о детстве были лишь поверхностными. Мне удалось узнать, что отец у него был «непревзойденным игроком», который научил его азартным играм, и что Бернар прожил большую часть своего детства в отелях-казино.
В своем собственном психоанализе я исследовал возможность того, что и отсутствие у меня сочувствия, и мои неумелые терапевтические попытки с Бернаром были результатом зависти к его богатству или обиды на то, что я не имел на него влияния. Было ясно, что впечатляющие истории Бернарда продолжали отвлекать меня от какого-либо терапевтического воздействия. В то время, когда я оценивал свой возможный вклад в наш терапевтический тупик, Бернард начал бросать мне вызов: «Ты на самом деле не заинтересован во мне» и «Ты терпишь меня только из-за денег, которые я плачу». Я был ошеломлен. Внутренне я хотел одновременно защитить себя и противопоставить ему его же эгоцентризм. Вместо этого я безуспешно расспрашивал об отношениях между нами. Я был разочарован тем, что не смог найти дорогу к подлинному диалогу между нами.
Я внимательно прислушивался к метафоре, возможно, закодированной в истории, которую рассказывал мне Бернар, когда он удивил меня словами: «Я с тобой только зря теряю время. Я никогда не нравился тебе». Он вышел из кабинета. К другим клиентам, которые внезапно прекратили психотерапию, я часто обращался с запиской или звонил, чтобы предложить им обсудить прекращение работы. С Бернардом я не стал связываться. Я почувствовал облегчение от его ухода. Он был прав; мы просто не «совпали».
У меня действительно был реактивный контрперенос и с Бернаром, и с Мэтью. Когда у нас возникает реактивный контрперенос, мы погружаемся в свою собственную внутреннюю историю. И с Бернардом, и с Мэтью я потерял чувство психотерапевтического присутствия — личное и этическое обязательство быть с клиентом и ради него. Я не был в состоянии ответить на то, что нужно любому мужчине в рамках восстановительных терапевтических отношений. В результате моего реактивного контрпереноса психотерапии Бернарда и Мэтью был нанесен ущерб.
Присутствие: содействие исцеляющим отношениям
Ранее я описывал, как Дональд Винникотт использовал термин «объективный контрперенос» для описания нежных и понимающих реакций психотерапевта, которые могут понадобиться клиенту. Скорее всего он очерчивал концепцию присутствия — формы контрпереноса, находящемся в резонансе с клиентом. Присутствие имеет основополагающее значение для процесса интегративной психотерапии, ориентированной на отношения. Это обеспечивается за счет постоянной настройки на вербальное и невербальное общение клиента и, благодаря постоянному вниманию к повышающемуся уровню интеграции клиента.
Присутствие является выражением полной готовности к внутреннему и внешнему контакту, оно передает нашу надежность и готовность взять на себя ответственность за свою часть того, что происходит в этих терапевтических отношениях. Оно включает в себя восприимчивость к аффектам клиента: готовность подвергнуться влиянию эмоций клиента, быть глубоко тронутым, не испытывая при этом тревоги, депрессии или гнева. Иногда мои глаза наполняются слезами или я чувствую гнев защитника, когда слышу о пренебрежении или жестоком обращении, которому мои клиенты подвергались в юности. Присутствие возникает, когда наше поведение и общение в любой момент демонстрируют уважение и усиливают интеграцию клиента.
Существует двойственность присутствия, которая влечет за собой одновременное внимание к клиенту и к себе. Присутствие расцветает, когда мы временно отвлекаемся от наших собственных потребностей, чувств, фантазий или желаний и делаем процесс клиента нашим главным фокусом; но, как это ни парадоксально, мы не должны терять осознание наших собственных внутренних процессов, резонансов и реакций. Наша личная история, потребности в отношениях, чувствительность, теории, профессиональный опыт, собственная психотерапия и интересы в чтении — все это формирует наши уникальные реакции на каждого из клиентов — это важнейшие части терапевтического присутствия.
Каждый психотерапевт имеет уникальный набор прошлого опыта, текущих интересов, потребностей и желаний. У нас есть предпочитаемые нами теории, концепции и методы, и мы используем наш опыт как своего рода справочную библиотеку, которая помогает настроиться на клиентов и понять, как они функционируют. Важно отметить, что присутствие включает в себя готовность быть прозрачными в своей уникальности, готовность позволить нашим клиентам увидеть, кто мы и что мы испытываем, готовность подвергнуться влиянию того, что важно для клиента, а также готовность быть увиденными.
Присутствие содержит в себе нашу терапевтическую вовлеченность, межличностное пространство безопасности, которое поддерживает, не ограничивая, и защищает, не унижая клиента (Schneider, 1998). «Присутствие» — это больше, чем просто устное общение, оно означает общение между нами и нашими клиентами. Это основа исцеляющих отношений. Уважительное взаимодействие между нашим осознанием себя и децентрацией открывает путь к тому, что Бубер (1958) называет отношениями «я-ты», отношениями между двумя связанными, контактирующими, осознающими себя и других людьми. Отношения «Я-Ты», в свою очередь, являются основным источником преобразующего потенциала интегративной психотерапии, ориентированной на отношения.
Вовлеченность: с клиентом и для клиента
Подразумевает ли термин «вовлеченность» контрперенос? С классической психоаналитической точки зрения «вовлеченность» нарушает принцип терапевтической нейтральности. Задача психоаналитика в течение нескольких десятилетий заключалась в том, чтобы оставаться чистым экраном, с равномерно распределенным вниманием (Фрейд, 1912; Гринберг, 1986). Для психоаналитика предоставление клиенту чего-то большего, чем просто отражающее зеркало, считалось терапевтически разрушительным контрпереносом (Polan, 1984).
В интегративной психотерапии мы рассматриваем вовлеченность как одно из важнейших измерений подлинных отношений между людьми. Центральная предпосылка интегративной психотерапии, ориентированной на отношения, заключается в том, что «эффективное исцеление психологического дистресса и пренебрежения в отношениях происходит посредством контактных терапевтических отношений — отношений, в которых психотерапевт ценит и поддерживает уязвимость, аутентичность и интерсубъективный контакт» (Эрскин, 2021, стр. 212).
Терапевтическая вовлеченность начинается с приверженности психотерапевта благополучию клиента, непоколебимого осознания того, что клиент и то, что ему нужно в терапевтических отношениях, являются наиболее важными. Эта приверженность является основой, которая делает подлинную вовлеченность возможной. Вовлеченный психотерапевт работает с клиентом и для него, полностью контактен, честен и готов приложить энергию и усилия, чтобы помочь клиентам достичь своих целей. Когда мы полностью привержены благополучию клиента, наша вовлеченность обогащает жизненные силы клиента и помогает ему сформировать чувство уверенности в себе. Вовлеченность — это то, что делает отношения яркими: два человека обмениваются идеями и чувствами, каждый из которых бросает вызов подлинности(аутентичность) другого и усиливает её.
Вовлеченность возникает, когда психотерапевт проявляет искренний интерес к внутрипсихическому и межличностному миру клиента и затем возвращает этот интерес посредством внимания, терпения и уважительного исследования. Когда я полностью вовлечен, я уязвим. Я позволяю себе быть эмоционально затронутым другим. Я стараюсь проявить свою заботу о клиенте, демонстрируя любопытство, нежность и уважение. Мое участие связано с моим стремлением быть активным, заботливым, уязвимым и искренним участником терапевтического процесса. Наша вовлечнность отражается в нашем признании, подтверждении и нормализации того, что представляет клиент, а также в нашем желании быть узнанным. Вовлеченность больше связана с существованием, чем с действием.
Вовлеченность заключается во взаимообмене между терапевтом и клиентом. Речь идет о нас, психотерапевтах: о том, как мы чувствуем, думаем и реагируем на клиента. А вовлеченность клиента это то, как он воспринимает наш вклад в него и как на нас влияет то, что происходит в отношениях. Вовлеченность — это межсубъектное взаимодействие — танец межличностного контакта. Вовлеченность лучше всего понимать с точки зрения восприятия клиента: ощущение, что терапевт заботится о его потребностях в отношениях и действительно стремится к его благополучию.
Когда мы, психотерапевты, идентифицируемся с клиентом и входим в резонанс с ним,когда мы полностью осознаем наш реактивный контрперенос и используем в терапевтических целях наш ответный контрперенос – мы создаем интерсубъективный процесс, в котором два человека вместе делятся интимным опытом. Важные аспекты психотерапии заключаются в особенностях всех межличностных отношений, не в том, что мы сознательно делаем как психотерапевты, а в качестве наших взаимоотношений с другим человеком. Наша позиция и поведение, качество наших межличностных отношений и подлинность наших межличностный связей играют центральную роль в создании эффективной психотерапии. Присутствие и вовлеченность являются важнейшими составляющими исцеляющих отношений.
СПИСОК ИСПОЛЬЗОВАННОЙ ЛИТЕРАТУРЫ:
Berne, E. (1972). What do You Say After You Say Hello? The
Psychology of Human Destiny.Grove Press.
Buber, M. (1958). I and Thou(R. G. Smith, Trans.). Scribner.z
de Cervantes, M. (1992). Don Quixote (P. A. Motteaux, Trans.).
Wordsworth.
Erskine, R. G. (1991) Transference and Transactions: Critique from an
Intrapsychic and Integrative Perspective Transactional Analysis
Journal,21(2): 63-76. doi: 10.1177/036215379102100202
Erskine, R.G. (2009). Life Scripts and Attachment Patterns: Theoretical
Integration and Therapeutic Involvement. Transactional Analysis Journal,
39(3), 207-218. doi:10.1177/036215370903900304
Fairbairn, W. R. D. (1952). An Object Relations Theory of the
Personality. Basic Books.
Ferenczi, S. (1932). The Clinical Diary of Sándor Ferenczi.Harvard
University Press.
Ferenczi, S. (1949). Confusion of the Tongues Between the Adults and
the Child — (The Language of Tenderness and of Passion).
International Journal of Psycho-Analysis . 30(4): 225–230.
doi: 10.1080/00107530.1988.10746234
Freud, S. (1905/1955). Fragments of an analysis of a case of hysteria. In
J. Strachey (Ed. and Trans.), The standard edition of the complete
psychological works of Sigmund Freud(Vol. 7, pp. 1-122). Hogarth Press.
(Original work published 1905)
Freud, S. (1910/1957/) The Future Prospects of Psycho-Analytic Therapy. The Standard Edition of the Complete Psychological Works of Sigmund Freud. 11:139-152. Hogarth Press. (Original work published 1910).
Freud, S. (1912/1958) Recommendation to physicians practicing psychoanalysis. The standard edition of the complete psychological works of Sigmund Freud (Vol. 7, pp.109-120. Hogarth Press. (Original work published 1912)
Greenberg, J. R. (1986) Theoretical Models and the Analyst's Neutrality. ContemporaryPsychoanalysis, 22:1, 87-106. doi: 10.1080/00107530.1986.10746117
Greenberg, J. R. & Mitchell, S. A. (1983).Object Relations in Psychoanalytic Theory.Harvard University Press.
Greenson, R. R. (1967). The techniques and practice of psychoanalysis. International Universities Press.
Hazell, J. (Ed). (1994). Personal relations therapy: The collected papers of H. J. S. Guntrip. Jason Aronson.
Heimann, P. (1950). On counter-transference. The International Journal of Psychoanalysis, 31: 81–84. sycnet.apa.org/record/1951-02486-001
Kernberg, O. F 1976) Object Relations Theory and Clinical Psychoanalysis. Jason Aronson.
Lewin, K. (1935). A dynamic theory of personality . McGraw-Hill.
Poland, W. (1984). On the analyst's neutrality. Journal American Psychoanalytic Association, 32: 283-299. https://doi.org/10.1177/000306518403200203
Racker, H. (1957) The meanings and uses of countertransference. Psychoanalytic Quarterly , 26: 303-357. https://doi.org/10.1002/j.2167-4086.2007.tb00277.x
Stewart, L. (2010) Relational Needs of the Therapist: Countertransference, Clinical Work and Supervision. Benefits and Disruptions in Psychotherapy. International Journal of Integrative Psychotherapy. 1(1): 41-50.
Schneider, K. J. (1998). Existential processes. In L. S. Greenberg, J. C. Watson, & G. Lietaer (Eds.), Handbook of experiential psychotherapy (pp. 103–120). The Guilford Press.
Stolorow, R., Brandschaft, B, & Atwood, G. (1987). Psychoanalytic treatment: An intersubjective approach. Hillsdale , NJ: The Analytic Press.
Winnicott, D. (1959). Hate in the Counter-transference. The International Journal of Psychoanalysis, 30: 69-74. https://pep-web.org/browse/document/ijp.030.0069a